Никита
Владимирович Богословский (1913-2004) был очень талантливым и своеобразным
человеком. Его песни «Темная ночь» и
«Шаланды, полные кефали» пела вся страна, а Богословский, „жуир и
бонвиван", наслаждался жизнью на авторские отчисления. Он был богат и преуспевал,
жил в шикарной квартире композиторского дома на улице Горького у Красной
площади. Шампанское, рояль, шанель, шарм. Его шутки уходили в фольклор. Он
возвел розыгрыш на высоту искусства.
Сталин
благоволил ему. Он понимал толк в измывательстве над соратниками, и ценил
мастера.
В СССР, чтобы глубинка тоже приобщалась и
росла над собой, все актеры, певцы, музыканты, поэты и композиторы, танцовщицы
и юмористы - все должны были отработать положенное количество выступлений в
провинциях. Существовали нормы, утвержденные Министерством культуры. Даже
народный артист СССР и заслуженный композитор не могли избежать своей участи.
Собирались
обычно по двое-трое, чтоб не скучно было, и отрабатывали норму.
Никита
Богословский обычно выезжал «на чес» с композитором Сигизмундом Абрамовичем
Кацем (1908-84). Они жили на одной лестничной площадке.
График поездки
сколачивался поплотнее, чтоб уж отпахал три недели - и пару лет свободен.
Однажды, к
концу очередного вояжа, в последнем райцентре, Сигизмунд Кац предложил:
- «Слушай, у
них тут районный Дворец культуры и кинотеатр. Давай сделаем так: ты первое
отделение в Доме культуры, - а я в кинотеатре, а в антракте на такси, меняемся,
гоним по второму отделению - и как раз успеваем на московский поезд»?
Такая вещь на гастролерском языке называется
«вертушка».
- «Гениальная
идея! - говорит Никита Богословский. - По два концерта за вечер - и завтра мы
дома!»
Местные
организаторы против такой скоропалительной замены не протестовали. Афишу в те
времена художник переписывал за пятнадцать минут.
Перед началом концерта Богословский
говорит организаторам:
«Нет-нет, объявлять не надо, мы всегда сами, у нас уже
программа сформирована, чтоб не сбиваться».
Ну - свет!
аплодисменты! Богословский выходит, кланяется: правую руку к сердцу - левую к
полу.
- «Добрый
вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигиз-мунд Кац. Я композитор», - говорит
Никита Богословский, в точности копируя интонации Сигизмунда Каца.
- «Сначала,
как принято, несколько слов о себе. Я родился еще до революции, в 1908г. в
городе Вене».
О! - внимание в зале: времена железного
занавеса, а он в Вене родился!
- «Мои
родители были там в командировке. А Вена была город музыкальный…»
За месяц
гастролей Богословский и Кац
выучили программы друг друга
наизусть.
И Богословский,
копируя позы Каца, с интонациями Каца,
чудесно ведет программу.
- «Но, чтобы
наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы,
наверное, знаете. Песня военная».
Он садится к роялю, и с легкой кацовской
гнусавостью запевает:
«Шумел сурово
брянский лес…»
Нормально похлопали, поклонился.
Телевизора-то не было! В лицо никого не знали!
- «А для
начала - такие интересные вещи. Мне довелось аккомпанировать еще Маяковскому.
Вот как это случилось…»
И он нормально гонит всю программу.
- «Когда я
служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка…»
А за кулисами администратор говорит помощнику: «Все ты
всегда путаешь! Говорил - Богословский, Богословский, я ж тебе говорил, что это
Кац!» - «А вроде должен
быть Богословский…» - оправдывается помощник.
Обычный концерт, в меру аплодисментов,
такси - и во второе место.
Антракт.
Буфет. Обмен впечатлениями. Второе отделение.
Выходит Кац. Если Богословский - маленький
катышок, то Кац - длинная верста с унылым лицом. Неулыбчивый был человек.
И говорит:
- «Добрый
вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор. - И кланяется:
правая к сердцу - левая до пола.
В зале происходит недопонимание. Никак
недослышали. Настороженность. Глаза хлопают и мозги скрипят.
Кто-то гмыкает. Кто-то хихикает коротко.
Кто-то совершенно непроизвольно ржет. Ситуация совершенно необъяснимая. Хотят
поправить Каца что он, наверное, Богословский?…
- «Сначала,
как принято, несколько слов о себе, - говорит Кац. - Я родился еще до
революции, в городе…»
- «Вене», -
подсказывает кто-то в зале.
- «Вене, -
продолжает Кац. - Мои родители были там в командировке».
И тогда
раздается хохот. Эти родители в командировке всех добили. Хохочут, машут руками
и радуются. Командировка понравилась.
Ситуация непонятная. Кац рефлекторно
оглядывается: над чем там они смеются? Сзади ничего нет, но зал закатывается
еще пуще.
Потом зал переводит дыхание, и Кац-2,
получив возможность как-то говорить, продолжает:
- «А Вена была
городом музыкальным…»
Зал попытался понять, что происходит.
Этому счастью трудно было поверить. Это какой-то подарок судьбы.
- «Но чтобы
наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы,
наверное, знаете…»
Он садится к роялю, незаметно проверив
застегнутую ширинку. Это ему незаметно, а зал стонет от наслаждения.
«Шумел сурово брянский лес…» - гнусавит
прочувственно Кац.
В зале люди
валятся друг на друга и обнимаются, как в день победы.
Кац впадает в ступор. Он борется с дикой,
непонятной ситуацией со всем опытом старого артиста. Он продолжает:
- «Мне
довелось аккомпанировать еще Маяковскому…»
-
Уа-ха-ха-а!!! - разрывает легкие зал.
Человек устроен так, что хохотать слишком
долго он не может. Опытный Кац ждет. Через несколько минут зал успокаивается,
всхлипывая и икая. И Кац, обязанный исполнить свой долг художника, композитора,
отработать деньги, продолжает:
- «Когда я
служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка…»
-
Уа-ха-ха-ха!!! - находит в себе силы зал. Администрация смотрит из-за кулис с
безумными лицами. Мир сошел с ума.
Кац впадает в помраченное упрямство. Любое его слово встречает бешеную овацию и
взрыв хохота. «Ой, не могу!» - кричат в зале.
Наконец, он
стучит себя кулаком по лбу и вертит пальцем у виска, характеризуя реакцию зала.
Зал может благодарить композитора только слабым взвизгиванием.
Не выдерживая,
администратор выскакивает на сцену и орет:
- «Кто вы,
наконец, такой?!»
- «Я
композитор Сигизмунд Кац…» - отвечает Кац.
Зал при
смерти. Паралич.
За этот розыгрыш Никиту Богословского на
шесть месяцев исключили из Союза Композиторов. Сигизмунд Кац два года с ним не разговаривал. И никогда
больше не ездил в поездки.
